говорила бабка, твердила мать - не читай костяную книгу,
смуглых и прохладных ее листов лучше вовсе совсем не трожь.
положи на полку, закрой в сундук, шкаф запри и сундук не двигай,
потому что книга поет, зовет, проникает тебе в нутро.
у нее страницы сочатся в муть, припекают горячей пылью,
за спиной взойдет пепелище-стынь, распахнет пустоту глазниц.
станут жилы иглами, позвонки изогнут кровяные крылья,
упадешь - проникнешь - и прорастешь, уж не слыша людской возни.
степь страшнее нас и древнее нас, ей не ставят церквей и капищ
(лишь столбы и камни, чертополох, да коровий скелет лежит).
не буди ее, не роняй в нее темно-алых горячих капель,
не тревожь уснувшее лихо, нам с этим лихом еще здесь жить.
говорила бабка, твердила мать, каждый раз - как упрямый первый;
но приходит год (и за кадром хохот: ну зря же ты дожил, зря) -
степь сереет нынче не от дождей - от солдатских мундиров серых,
и огни пылают на площадях - но не чучела в них горят.
...вроде просто - зло не поборешь злом, клин - не клином вгоняют в тушу,
дремлет страх в глуби, в тишине песков, под колодцем, как змей в кольце.
но кому-то и эта чужая жуть все ж понятнее, проще, суше
чем всё то, что люди творят с людьми, если ставят такую цель.
перемотка ленты, нажать на "стоп", мы застынем в прозрачном миге:
нитка рельс уходит за горизонт, небо тянется по лучу.
вот над степью встает травяной рассвет, и старик открывает книгу,
пахнет медью, шкурами и костром (но последним - совсем чуть-чуть).